Тогда я признался себе, что смятение и раздвоенность, выплывшие наружу из-за желания напи сать о Фотографии, отражали своего рода внутрен нюю нестабильность, присущую мне изначально. Я "раскачивался" между двумя языками, экспрес сивным и критическим, а внутри этого последне го — между дискурсами, относящимися к сфере со циологии, семиологии и психоанализа; однако по причине недовольства, которое я в итоге испыты вал по отношению и к тем и к другим языкам, я свидетельствовал о единственной достоверной ве щи, какая во мне была (какой бы наивной она ни казалась) — об исступленном сопротивлении лю бой системе редукции. Всякий раз, прибегнув к такого рода языку и чувствуя, что он застывает и тем самым соскальзывает к редукции и неоправ данному критицизму ( reprimande ), я мягко от не го отходил и предпринимал поиски в другом на правлении, начинал овладевать другим языком. Имело смысл раз и навсегда возвести эту мою осо бенность в добродетель, превратив "древнюю суверенность «я»" (выражение Ницше) в эвристический принцип. Итак, я решился принять за исход ный пункт моих поисков всего лишь несколько фотоснимков, относительно которых я не сомне вался, что они существуют для меня. Ничего похо жего на упорядоченную совокупность ( corpus ) — не сколько тел ( corps ) и ничего более. В споре между субъективностью и наукой, в конечном итоге доста точно условном, я пришел к странному заключе нию: а почему, собственно говоря, не может быть отдельной науки для каждого объекта? Некоего Mathesis singularis (а не universalis)? Таким обра зом, я решился сделать посредником любой Фо тографии самого себя и попытался, на основе не скольких личных впечатлений, сформулировать фундаментальное, всеобщее свойство, без которого не было бы Фотографии вообще.